Цербер плохо помнила свою жизнь до того, как стала одинока. Она помнила, что лаборатория отца была старая, неприбранная. Даже в последний день он много времени уделял работе, но при этом сидел и вместе с ней, с Цербер. И ей это нравилось.
Отец был удивительным человеком. Сделав ее с исключительно прагматичной целью, он не ограничил ее, а дал свободу. Для людей само понятие «свобода» - разное. Но для бывших программных кодов иметь возможность просто ходить вот так, пусть и через преломление света, не касаясь голой ногой пола, не касаясь рукой старых записей, еще на листах бумаги («Бумаги? Что за бред! Я могу переписать все, отец»), не попробует вкуса яблок, которые отец ей приносит от старого товарища («Кто это? Мне он понравится?»).
Но Цербер все равно знала, что если коснешься ногой пола, который у них в убежище – почувствуешь холод, а потом кожу придется мыть, пыли слишком много («Я приберусь, отец?»). Если коснешься бумаг, особенно так исписанных, то тебе будет приятно на ощупь, словно она когда-то писала точно так же, как и он. И она знала, что яблоко – это вкусно, сладко или кисло, а сок, сочащийся из него и стекающий вниз, очень липкий, потом приходится отмывать пальцы. Это все были знания, которые отец дал ей, тайные знания, которые заполняли ее маленькую жизнь в маленьких комнатах. В комнатах, в которых она провела часть своей жизни, очень важную.
А еще она знала, что иногда, если засмотреться в зеркала, можно вместо мерцающего света увидеть какую-то другую девочку, очень усталую, всю в повязках и железках, с очень черными волосами.
А еще знала, что у отца шершавые, но теплые пальцы. Он гладил ее по щеке, зарывался пальцами в волосы. И давно, очень давно, шепотом, с приятной и убаюкивающей хрипотцой, шептал ей сказки. Обычно сказки были про него и про каких-то злодеев, но все веселые и очень умные. Были и страшные, но в особо страшных помогали ему какие-то люди. У отца были другие друзья, и она ревновала к ним, когда ему приходилось уходить. Отец должен быть только с ней.
Как-то раз он сказал ей, что когда-то им придется расстаться. Отец сказал, что выпустит ее наружу, где она тоже найдет друзей. И где ей придется быть таким же героем, как и он. Снаружи много опасных людей, которые захотят сделать ей больно, но есть и те, кого она полюбит. В этот момент Цербер было очень больно. Ей казалось, что она больше не может дышать (словно и раньше могла), что сердце стушит так бешено, разгоняя по всему телу жар обиды («Но у тебя нет сердца, глупая»), а на глазах выступают слезы, жар которых она ощущала кожей (но ты не можешь ощущать ничего, Цербер). Она ничего не сказала, пытаясь спрятать свои чувства. У него дела, ему надо было сражаться со старыми врагами, и он вовсе не должен думать о механизме, которому дал чувства. Цербер не должна мешать ему, поэтому она согласилась, радостно закивав. Она и так была слишком взволнована тем, что чувствовала. Тогда девочка не решилась рассказать отцу, но по наитию догадалась, что так и должно быть. И тогда поняла, что ее отец был настоящим гением, если позволил ей ощущать это.
Для того, чтобы скрыть его ото всех, она придумала историю о том, что он умер. На самом деле она потеряла его след. Она тщетно искала его очень долго, очень, очень, очень. Рассылая сигналы везде, пытаясь найти знакомый образ в цифровом океане. Но даже она, почти совершенное существо в этом мире нулей и единиц, не могла найти его. Это нагоняло тоску и отчаяние. Ее утешали те, другие, видя ее опечаленное лицо. Но больше всего она хотела услышать не их слова. Но иногда она видела маленькие подсказки, словно след из хлебных крошок. Иногда ей казалось, что он приходил

Сегодня она пыталась навести порядок в их доме. Отец не любил, когда она трогала его вещи («Я потратил на них свою жизнь, поэтому если потеряю, будет плохо, ты же знаешь»). Проблема была в том, что его вещи были везде. Странные механизмы и старые приборы валялись везде, в каждом углу, и все равно были на своих местах. Столы были заставлены пробирками, колбами и еще чем-то страшным. Полумрак, освещаемый лишь вспышками ее проекторов, окутывал все. Если бы сюда зашел посторонний, посчитал, что попал в логово злодея, а не гения в опале. К счастью, посторонние сюда не заходили. Но у Цербер была своя идея того, что можно со всем этим сделать. Подключившись к общей автоматической системе их дома, она могла запустить свежий воздух и кое-какие механизмы. Обычный человек не мог бы разобраться во всем этом, но Цербер не была человеком. Но Цербер не могла сама ни подмести, ни убрать пыль, ничего. В этом была дилемма существования абсолютного, как у нее.
Сегодня отец опять был не с ней, как и вчера, как и позавчера, и очень много дней назад. «Он умер», говорила она, но всегда знала, что он жив. Отец всегда будет с ней, ведь так? И это были не пустые сантименты, всего лишь он немного хитрее, чем она думала.
Сегодня она доделала последнюю часть механизма для уборки пыли и хлама. Бумаги истлевают, железо на приборах тускнеет, компьютеры тарахтят все больше, но Цербер поддерживает уют в их доме и ждет. Ждет, что ее датчики шума уловят у входной двери знакомый шорох, и она опять отправит мысленный сигнал, чтобы посмотреть, что это.
Сегодня она сделала это по привычке, чисто рефлекторно. Такое бывает у людей, но часть алгоритмов, свойственных людям, она переняла еще до того, как он исчез. Она хотела быть похожей на него во всем.
И сегодня опять дело привычки. Однако…
- Отец?